by
Яна Розова
 |
| ...узнав историю Пашки, я поняла, почему он взялся вместе со мной искать автора рассказа. Пожар – вот ключевое слово. |
«Истина где-то рядом».
«X-Fals».
Сейчас, тридцать лет спустя, эта история кажется анахронизмом, а в 2009 году она мало бы кого удивила: в семьях, где родители пьют давно и тяжело, случалось всякое.
Пришло другое время. После кризиса мир изменился. Он не стал идеальным, он стал
еще тесней, организованней и правильней. Мне трудно описать, как и почему так
случилось, ведь я просто стареющая женщина.
Я могу только констатировать, что за последние тридцать лет наркомания и алкоголизм стали уходить в прошлое. Мои дети и внуки неустанно заботятся о своем здоровье. Они не пьют, не курят, едят только полезное и вешают на меня ярлык самоубийцы за страсть к конфетам и бокал коньяка перед сном.
Об организованной преступности мы просто забыли. Озверевшие от абстиненции гопники теперь встречаются только в страшных снах людей моего возраста. В городах больше нет неблагополучных районов, вечерами отдыху обывателей не мешают даже шумные компании дерзких подростков. Воры не грабят квартиры – слишком сложные замки, слишком быстро появляется охрана.
В середине XXI века в моде мошенничества, творимые через всемирную сеть и массовые расстрелы людей в общественных местах. Это происходит, в основном, в шикарных торговых центрах, в ресторанах, где справляются свадьбы, в церквях – в праздничные для верующих дни, в ночных клубах, на автовокзалах, в школах, вузах. Расстреливать, я помню, стали еще в период кризиса, причем после его завершения массовые убийства не прекратились, а, наоборот, стали обычным делом.
Лично мне кажется, что та самая неутомимая забота о здоровье печени и приводит к сумасшествию, которое заставляет обычного человека взять в руки пластиковый пистолет ПП-21.
Ведь как было в наше время? Неприятности на работе или жена изменила – запей и забудь. Сейчас это не только ай-яй-яй, но есть даже такие специальные устройства, которые со спутников определяют появление наркотиков и запрещенного самопального алкоголя: не успеешь закурить или налить что не надо, как к твоему дому уже мчатся машины с мигалками, набитые здоровенными мужиками в камуфляже. Это я, слава богу, не на собственном опыте выяснила.
Если есть проблема – советуют обращаться к специалистам внутреннего мира. Причем идти никуда не надо – прием ведется на Интернет-страницах этих специалистов внутреннего мира. Новая, очень популярная профессия, такая же модная, как психолог, примерно, в 2005 году. Лично мне, как редактору со стажем в тридцать два года, название этой профессии кажется несуразным, но меня снова не спросили.
Часто вспоминаю 2009 год, когда мне было двадцать пять. По молодости лет я была преисполнена надежд, и даже мировой кризис не казался достаточным основанием для негатива. Хотя, если честно, нам, провинциалам, просто повезло – в небольших городах щупальца чудовища были уже не такими сильными и жадными, как в столицах.
В то время я работала в издательстве, выпускающем рекламные журналы для всего края и не только. В мои обязанности, помимо прочего, а именно – работы над рекламными материалами и подготовки текстов для верстки, входила и обязанность читать разнообразные писательские перлы, приходящие на адрес журнала. Иногда мы разбавляли рекламу творчеством местных гениев – для поддержания читательского интереса к нашим изданиям. Перлы приходили, в основном, на общий редакционный майл. Интересное я отправляла литературному редактору, который выносил вердикт – годится текст для печати или нет. Неинтересное шло в корзину, а было это, обычно, 99,9% из общего числа поступлений.
Но это письмо пришло не на майл. Его положила на мой стол офис-менеджер – Светочка Погодина. Открыв конверт, я обалдела: никогда не видела столько текста, написанного от руки.
Я могу только констатировать, что за последние тридцать лет наркомания и алкоголизм стали уходить в прошлое. Мои дети и внуки неустанно заботятся о своем здоровье. Они не пьют, не курят, едят только полезное и вешают на меня ярлык самоубийцы за страсть к конфетам и бокал коньяка перед сном.
Об организованной преступности мы просто забыли. Озверевшие от абстиненции гопники теперь встречаются только в страшных снах людей моего возраста. В городах больше нет неблагополучных районов, вечерами отдыху обывателей не мешают даже шумные компании дерзких подростков. Воры не грабят квартиры – слишком сложные замки, слишком быстро появляется охрана.
В середине XXI века в моде мошенничества, творимые через всемирную сеть и массовые расстрелы людей в общественных местах. Это происходит, в основном, в шикарных торговых центрах, в ресторанах, где справляются свадьбы, в церквях – в праздничные для верующих дни, в ночных клубах, на автовокзалах, в школах, вузах. Расстреливать, я помню, стали еще в период кризиса, причем после его завершения массовые убийства не прекратились, а, наоборот, стали обычным делом.
Лично мне кажется, что та самая неутомимая забота о здоровье печени и приводит к сумасшествию, которое заставляет обычного человека взять в руки пластиковый пистолет ПП-21.
Ведь как было в наше время? Неприятности на работе или жена изменила – запей и забудь. Сейчас это не только ай-яй-яй, но есть даже такие специальные устройства, которые со спутников определяют появление наркотиков и запрещенного самопального алкоголя: не успеешь закурить или налить что не надо, как к твоему дому уже мчатся машины с мигалками, набитые здоровенными мужиками в камуфляже. Это я, слава богу, не на собственном опыте выяснила.
Если есть проблема – советуют обращаться к специалистам внутреннего мира. Причем идти никуда не надо – прием ведется на Интернет-страницах этих специалистов внутреннего мира. Новая, очень популярная профессия, такая же модная, как психолог, примерно, в 2005 году. Лично мне, как редактору со стажем в тридцать два года, название этой профессии кажется несуразным, но меня снова не спросили.
Часто вспоминаю 2009 год, когда мне было двадцать пять. По молодости лет я была преисполнена надежд, и даже мировой кризис не казался достаточным основанием для негатива. Хотя, если честно, нам, провинциалам, просто повезло – в небольших городах щупальца чудовища были уже не такими сильными и жадными, как в столицах.
В то время я работала в издательстве, выпускающем рекламные журналы для всего края и не только. В мои обязанности, помимо прочего, а именно – работы над рекламными материалами и подготовки текстов для верстки, входила и обязанность читать разнообразные писательские перлы, приходящие на адрес журнала. Иногда мы разбавляли рекламу творчеством местных гениев – для поддержания читательского интереса к нашим изданиям. Перлы приходили, в основном, на общий редакционный майл. Интересное я отправляла литературному редактору, который выносил вердикт – годится текст для печати или нет. Неинтересное шло в корзину, а было это, обычно, 99,9% из общего числа поступлений.
Но это письмо пришло не на майл. Его положила на мой стол офис-менеджер – Светочка Погодина. Открыв конверт, я обалдела: никогда не видела столько текста, написанного от руки.
Часы показывали два часа
дня, то есть, время обеда. Основным средством борьбы с разыгравшимся аппетитом
был бутерброд с плавленым сыром и чашечка растворимого кофе без сахара.
Перекусывая, я привыкла занимать свое рассеянное процессом поглощения пищи
внимание чем-нибудь маловажным. Самым маловажным на моем рабочем столе в тот
момент оказалось то самое письмо.
Глянув на конверт, я обнаружила, что отправитель живет в нашем городе, в Речном районе, на улице Сметанной. Сметанная была застроена частными домами, а скорее, развалюхами, которые давно следовало бы снести. Месяц назад мы публиковали материал об оползнях в этом районе. Под адресом стояла фамилия – Козеба, но имени не было.
Хихикнув по поводу фамилии, я откусила от бутерброда.
Вверху страницы печатными буквами было написано: «Крик», а никакого «Дорогая редакция моего любимого журнала, я пишу вам впервые…» не нашлось.
На двух, вырванных из середины ученической тетради в клетку, листках теснились прижавшиеся друг к дружке неровные буковки, между которыми едва помещались толстенькие запятые и жирные точки. Казалось, что пунктуация для автора письма была чуть ли не важнее орфографии – так ясно, четко и (как я убедилась позже) в большинстве случаев грамотно были расставлены знаки препинания.
Я начала читать. Это был ужастик, что угадывалось уже по названию.
Люди моего поколения сейчас вспомнят, что в наше с ними время ужастики пользовались популярностью. Не то, что теперь. У меня-то есть коллекция всякого кровавого старья на эту тему, правда, мой сын пообещал отобрать у меня проектор, если я хоть раз хоть что-нибудь из своей подборки покажу его дочерям. Сейчас детская эпопея «Кошмар на улице Вязов» считается безнравственным отстоем, с высочайшим уровнем жестокости, крайне вредным для человеческой психики. У меня есть все части «Кошмара», меня с ними похоронят. Но не это важно.
А еще у меня есть «Крик» и «Звонок» – голливудские бестселлеры начала XXI века, что как раз имеет отношение к моему рассказу.
Потому что текст письма назывался как первый фильм, а сюжет имел сходный со вторым.
Итак: молодая девушка слышит чей-то крик. Дома, на улице, в школе, в магазине. Она замечает, что кроме нее крик не слышит никто. Ей кажется, что кричит девушка, и ей больно. С каждым днем крик становится все громче и повторяется все чаще. Однажды наша героиня понимает, что крик она слышит почти без перерыва, от него нет спасения даже ночью. Тогда она начинает искать источник крика, девушку, которой больно. Ночью, когда становится совсем невыносимо, она идет во двор, находит там прикрытую деревянным настилом яму, откуда и доносится крик. (Тут начинается фильм «Звонок»). Смелая девушка отодвигает настил и оттуда вырывается страшной силы вопль. От звукового удара девушка теряет равновесие и падает в колодец. Она погружается в мутную вонючую жидкость, барахтается, но понимает, что крик утих. Наконец, найдя опору, девушка поднимается на ноги и видит перед собой призрака – другую девушку, очень на нее похожую. Призрак говорит, что ей нужна помощь – в жизни она испытала огромное количество боли, настолько мучительной, что боль стала ножом, которым надо убить людей, причинивших призраку зло. Призрак протягивает нашей девушке тесак, а она, ни мало не сумняшеся, берет нож и выбирается из колодца. Вся в вонючей жидкости (как вы помните), наша героиня топает в свой дом и убивает отца с матерью. Пока девушка поднималась в спальню родителей и резала им глотки, крик нарастал, а после всего – смолк.
Отложив листки, я с удивлением заметила, что прочитала весь этот ужас, не отрываясь ни на секунду. И следовало признаться: текст шокировал. Во-первых, сюжетом – описание сцены убийства родителей девушки было тошнотворно детальным, а во-вторых, хорошим стилем. Просто отличным.
Ясно, что такое мы в свои журналы не поставим никогда, но мне понравилось.
Глянув на конверт, я обнаружила, что отправитель живет в нашем городе, в Речном районе, на улице Сметанной. Сметанная была застроена частными домами, а скорее, развалюхами, которые давно следовало бы снести. Месяц назад мы публиковали материал об оползнях в этом районе. Под адресом стояла фамилия – Козеба, но имени не было.
Хихикнув по поводу фамилии, я откусила от бутерброда.
Вверху страницы печатными буквами было написано: «Крик», а никакого «Дорогая редакция моего любимого журнала, я пишу вам впервые…» не нашлось.
На двух, вырванных из середины ученической тетради в клетку, листках теснились прижавшиеся друг к дружке неровные буковки, между которыми едва помещались толстенькие запятые и жирные точки. Казалось, что пунктуация для автора письма была чуть ли не важнее орфографии – так ясно, четко и (как я убедилась позже) в большинстве случаев грамотно были расставлены знаки препинания.
Я начала читать. Это был ужастик, что угадывалось уже по названию.
Люди моего поколения сейчас вспомнят, что в наше с ними время ужастики пользовались популярностью. Не то, что теперь. У меня-то есть коллекция всякого кровавого старья на эту тему, правда, мой сын пообещал отобрать у меня проектор, если я хоть раз хоть что-нибудь из своей подборки покажу его дочерям. Сейчас детская эпопея «Кошмар на улице Вязов» считается безнравственным отстоем, с высочайшим уровнем жестокости, крайне вредным для человеческой психики. У меня есть все части «Кошмара», меня с ними похоронят. Но не это важно.
А еще у меня есть «Крик» и «Звонок» – голливудские бестселлеры начала XXI века, что как раз имеет отношение к моему рассказу.
Потому что текст письма назывался как первый фильм, а сюжет имел сходный со вторым.
Итак: молодая девушка слышит чей-то крик. Дома, на улице, в школе, в магазине. Она замечает, что кроме нее крик не слышит никто. Ей кажется, что кричит девушка, и ей больно. С каждым днем крик становится все громче и повторяется все чаще. Однажды наша героиня понимает, что крик она слышит почти без перерыва, от него нет спасения даже ночью. Тогда она начинает искать источник крика, девушку, которой больно. Ночью, когда становится совсем невыносимо, она идет во двор, находит там прикрытую деревянным настилом яму, откуда и доносится крик. (Тут начинается фильм «Звонок»). Смелая девушка отодвигает настил и оттуда вырывается страшной силы вопль. От звукового удара девушка теряет равновесие и падает в колодец. Она погружается в мутную вонючую жидкость, барахтается, но понимает, что крик утих. Наконец, найдя опору, девушка поднимается на ноги и видит перед собой призрака – другую девушку, очень на нее похожую. Призрак говорит, что ей нужна помощь – в жизни она испытала огромное количество боли, настолько мучительной, что боль стала ножом, которым надо убить людей, причинивших призраку зло. Призрак протягивает нашей девушке тесак, а она, ни мало не сумняшеся, берет нож и выбирается из колодца. Вся в вонючей жидкости (как вы помните), наша героиня топает в свой дом и убивает отца с матерью. Пока девушка поднималась в спальню родителей и резала им глотки, крик нарастал, а после всего – смолк.
Отложив листки, я с удивлением заметила, что прочитала весь этот ужас, не отрываясь ни на секунду. И следовало признаться: текст шокировал. Во-первых, сюжетом – описание сцены убийства родителей девушки было тошнотворно детальным, а во-вторых, хорошим стилем. Просто отличным.
Ясно, что такое мы в свои журналы не поставим никогда, но мне понравилось.
Дальше повалила работа,
которую я работала до 18.00. Ни до конца рабочего дня, ни вечером о рассказе
почти не думала. Правда, он все-таки оставался где-то внутри моего мозга,
черный задник с движущимися призрачными тенями.
Утром я решилась переслать «Крик» нашему литературному редактору. Не для резолюции «В печать», а чтобы поделиться своими ощущениями. Меня даже немного пугало, что тягостное ощущение от рассказа с каждым часом все усиливалось.
Ловить на рабочем месте нашу Анну Васильевну следовало с раннего утра, после того, как она отводила свою дочь в школу, и до 13.00, когда приходило время забирать ребенка. Мать-одиночка, явление в те времена весьиа распространенное. Через два года я сама оказалась в той же ситуации, только возведенной в квадрат и умноженной на мужа-алкоголика. Мою судьбу повторил мой собственный сын, воспитавший в одиночку двоих дочерей, что сейчас, в 2039 году, не кажется странным. Отцов-одиночек стало чуть ли не больше, чем незамужних матерей. Отцовский инстинкт и гендерное равноправие победили...
Анна Васильевна смотрела на меня ясно и иронично, пока я сумбурно пыталась объяснить, с какого перепугу сую ей под нос чьи-то невразумительные писульки.
Я волновалась. Пиетет, который сотрудники редакции питали к литературному редактору, основывался не на субординации и праве Анны Васильевны выгнать любого из нас взашей из издательства. Он проистекал из настоящего уважения к ее профессионализму. Точность ее редактуры следовало сравнить со скальпелем нейрохирурга, а ее чувство стиля было сродни нюху тренированной ищейки. Сквозь призму наших текстов она видела нас насквозь, что пугало и восхищало одновременно.
– Хочешь, чтобы я почитала? – наконец спросила Анна Васильевна, великодушно прервав мои «мне кажется» и «даже не знаю».
Кивком я признала очевидное.
– А кто написал… сие?
– Не знаю, сопроводительного письма не было.
– Ну, давай сюда опус, почитаю…
В тот день Анну Васильевну я больше не видела, зато на следующий – ее худая высокая фигура решительно возникла в распахнутых дверях моего кабинета.
– Привет, – сказала она рассеяно, разместилась в кресле напротив моего стола и без промедления начала разбор полетов.
Я чуть удивилась, когда Васильевна заявила, что ничего подобного раньше не читала. (Мне всегда казалось, что редакторам приходится читать много всякой дряни. Оказывается, много, да не такой).
Рассказ так удивил Анну Васильевну, что она, так же, как и я, решила поделиться своим удивлением с человеком, который имел к подобным делам профессиональный интерес. То есть, со своим отчимом, уважаемым Алексеем Константиновичем, которого Анна Васильевна по привычке, сохраненной с тех пор, когда маленькая Анечка не выговаривала половину букв русского алфавита, звала Лексем.
Лексь был деловитым пенсионером от медицины. Еще шесть лет назад он возглавлял кафедру судебной медицины и права в нашей медакадемии. А в свое время он профессионально интересовался графологией и практиковался в судебной лингвистике.
Увидев наш «Крик», Лексь просто вцепился в него – он ненавидел свою пенсию и радовался любой возможности совершить что-нибудь полезное. Лексь забросал свою падчерицу терминами, но, прорвавшись сквозь них, Анна Васильевна, обнаружила несколько интересных выводов.
Во-первых, наш автор юн. Васильевна сделала этот вывод и без помощи отчима. Вряд ли человек в солидном возрасте сплагиатил сюжет из молодежного ужастика.
Во-вторых, он девушка. Юные писатели обычно ассоциируют себя со своим персонажем.
В-третьих, наша девушка очень организованная личность. В рассказе практически нет помарок, зачеркнутых строк и исправлений. Скорее всего, нам прислали текст, переписанный с черновика набело.
В-четвертых, почерк автора говорит о сильном характере и, возможно, упрямстве. Лексь считал, что перед нами классический вариант пубертатного поведения – взрослые ничего не смыслят в жизни, я буду поступать по-своему.
В-пятых, «выработанный почерк» (термин Лекся) говорит о том, что девушка привыкла много писать ручкой, а не печатать на компьютере. Возможно, компьютера у нее просто нет, потому что она живет в небогатой семье.
В-шестых же Лексь сказал удивительную вещь: у человека, писавшего рассказ, немного дрожали руки. По-научному – он страдал тремором конечностей. Тремор бывает наследственный, а также приобретенный вследствие травмы или заболевания. В том числе, нервного.
– Этот текст, – резюмировала Анна Васильевна свой доклад. – Написал талантливый человек. Но, мы же понимаем, Яночка, что если у человека где-то прибыло, то у него же где-то и убыло. У нашего аффтара убыло в понятиях о нравственности, а, возможно, и в психике, что подтверждается сюжетом. Но не это главное. Конечно, девушка смотрит много фильмов ужасов, которые на нее влияют страшно, но ведь все сейчас смотрят, а такие вот вещи пишут не все. К писательству её подтолкнул не только талант и фильмы ужасов. Писать она начала, чтобы выплеснуть накопившуюся «черную энергетику». («Энергетика» была очень модным словом, но мы его использовали в ироничном контексте). Итак, перед нами стоят два вопроса: что случится с нашей Брижит Обер, когда у неё снова накопится, и что нам делать?
– Хотите сказать, – мои мысли запрыгали, как блохи. – Хотите сказать, что девица возмечтала укокошить своих предков, но в первый раз решила сделать это виртуально, а во второй раз может и впрямь…
Литературный редактор нацепила на нос очки для чтения, чтобы вновь перечесть полюбившиеся строки.
– Да, – сказала она сначала неуверенно, а потом повторила уже совсем другим тоном: – Да.
– А что, если она уже это сделала…
Анна Васильевна подняла на меня рассеянный взгляд, подумала пару секунд и ответила:
– То есть, перед нами признание?
Мы стали обсуждать мою версию. В принципе, это возможно. Девочка-подросток взбесилась, убила родителей, но ей это сошло с рук. Люди поверили, что ночью в дом забрался убийца, а девочка случайно спаслась. Теперь она живет у родственников, вроде, все хорошо, но юное существо мучается. Оно одарено способностями к писательству, возможно, экспериментировало с этим делом раньше, и сюжет просто вырвался наружу. Девочка пишет рассказ и отправляет письмо на адрес нашего издательства – так делали многие серийные убийцы (спаси, Господи!). Возможно, она даже не думает, что текст опубликуют, возможно, она просто хочет признаться, но боится.
Мне все больше нравилась эта версия, я продолжала увлеченно ее развивать, как вдруг Анна Васильевна прервала поток моего сознания:
– Нет, не годится. Не сходится.
– Что?! – я готова была бороться. – Что не сходится?
– А крик – он-то откуда? Крик никак не вписывается в твою версию, будто девушка убила родителей. Призрак – из другой оперы. Девушка мстит за убитую другую девушку. Дело не в том, что родители ее достали, дело в том, что она не может простить им смерть девушки-призрака.
– А что, если эта девица забеременела, и родители заставили ее сделать аборт?
Тут я отмечу, что в 2009-м аборт тоже был делом житейским. К счастью, сейчас и слово это устарело. Все под контролем, даже силы природы.
– Хорошая идея, – согласилась Анна Васильевна. – И что мы делать теперь будем с этим текстом?
Если честно, я ничего делать с этим текстом не собиралась. Зачем? Разве это мои проблемы? Но Анна Васильевна, как человек другого поколения и мать, со мной не согласилась – необходимо узнать обстоятельства написания «Крика». И тогда я вспомнила про Пашку Седова.
Он был мне другом детства, потом – приятелем юности, и я страстно мечтала, чтобы он влюбился в меня, но этого так и не произошло. Лет с восемнадцати мы почти потеряли связь, а в 2009-м Пашка оборвал свою довольно успешную карьеру в правоохранительных органах, устроился на непыльную работу в какое-то агентство охраны и, как я слышала, всем развлечениям стал предпочитать одинокие вечера в обществе бутылки.
Тогда мне думалось, что Пашка выпивает от скуки. Я так и не догадалась спросить его – почему, а сам он не дал ни малейшего намека предположить что-то иное. Эта его сдержанность… Может быть, именно эта черта и оказалась для меня кусочком сыра в мышеловке…
И только году эдак в 2025-м, уже после смерти Пашки, один наш общий знакомый рассказал старую историю: Пашка служил в милиции, опером, или как это у них называется, и влюбился в девушку, которая проходила по делу о маньяке-убийце. Паша подозревал, что маньяком был ее муж, но ошибся – маньяком оказался ее брат. Из-за своей ошибки Паша опоздал, и брат-маньяк спалил возлюбленную Седова в старой деревянной церкви в степи за городом.
Сколько правды в этой романтической байке – я не знаю. Но она объясняла и шрамы от ожогов на Пашкиных руках, и его разочарование в профессии, и желание забыться, которое впоследствии оказалось сильнее привязанности Седова к семье и детям.
И еще, узнав историю Пашки, я поздно поняла, почему он взялся вместе со мной искать автора рассказа. Пожар – вот ключевое слово.
Конечно, обращаясь к другу детства с просьбой о помощи, я не рассчитывала на многое. Просто Пашка оказался единственным знакомым мне человеком, который имел следовательский опыт.
Пашкин мобильный не отвечал два дня. На третий день Седов перезвонил сам. Я-то увидела на дисплее телефона «Пашка», но голос друга детства не узнала.
– Янка-обезьянка, ты чего мне звонила? – хриплый, низкий, что называется, прокуренный голос принадлежал, возможно, дедушке Паши Седова, но никак не ему самому.
– Паш?.. – осторожно переспросила я.
– Ну? – он тяжело дышал в трубку.
– Ты здоров?
– Господи… – Пашка произнес это именно так, как когда-то в детстве. Я всегда находила, чем его достать, и он говорил мне сквозь зубы, но беззлобно: «Гос-споди…».
Я стала рассказывать ему про рассказ и про наше с литературным редактором беспокойство, но он вдруг резко меня прервал и попросил перезвонить на городской номер.
Городской номер, который я помнила наизусть пятнадцать лет, не отвечал. Наконец, Паша снял трубку:
– Я по лестнице шел… Из магазина. Ты говори, я пива выпью.
Я поняла – слухи о его пьянстве не преувеличены. Без опохмела мой друг юности слушать меня не собирался. Повторяя всю эту песню с письмом и беспокойством, я слышала доносящееся из микрофона бульканье.
Когда моя история кончилась, он сказал (на этот раз совершенно своим голосом):
– Я понял. Принеси мне тот конверт. В субботу утром.
В трубке прозвучал отбой.
Прошла пара дней. Я стояла перед Пашкиной дверью, пытаясь добиться от дверного звонка хоть какой-то слышимой реакции.
Неожиданно дверь распахнулась, вынудив меня отступить на шаг. На пороге знакомой квартиры стояло тощее и сутулое рыжее чучело, одетое в линялые треники (и где он их взял? Треники – это из семидесятых, в 2009-м их еще поискать пришлось бы) и растянутую футболку.
Увидев все это, я ощутила удушающий спазм в горле.
Прошу прощения за новое отступление, но не могу не добавить, что этот спазм стоил мне впоследствии пяти лет жизни. В свои пятьдесят пять я уже не каюсь, ведь все было предопределено: влюбиться в тихо спивающегося парня, пытаться «спасти» его, родив двоих детей, пряча от мужа водку и плача ночами в подушку – может ли женщина наглупить больше? А все-таки, в каком-то смысле, все кончилось хорошо: у меня отличные дети, красивые внуки и большой жизненный опыт, который я с огромным удовольствием им навязываю.
Перешагнув порог Пашкиной квартиры, я с грустью вспомнила ароматы пирогов его мамы, но признаков морального разложения не обнаружила.
Обменявшись парой слов, мы прошли в гостиную, как и прежде заваленную старыми книгами. Пашка устало опустился в кресло, взял протянутый мной конверт и закурил.
Надо сказать, что мой друг детства вырос в приличной семье, он был достаточно начитан и обладал недурным вкусом в литературе. Поэтому его реакция на «Крик» была очень даже интересной. Начав читать, он с удивлением приподнял левую бровь, а потом смешно наморщил веснушчатый нос. И в ту же секунду я ясно представила его шестнадцатилетним парнишкой с теннисной ракеткой в руках…
– Пашка… – сказала я, чуть не выдав нахлынувшую нежность.
– Мм? – отозвался он, не отрываясь от тесных буковок рассказа.
– Мне воды надо, я на кухню…
Воду я не пила. Просто постояла возле немытого сто лет окна, посмотрела на голые ветки каштана, вспомнила о цели своего визита и вернулась в комнату.
Как оказалось, Пашка уже успел не только прочесть текст, но и поговорить по телефону.
– Поехали, – сказал он, скрываясь в соседней комнате, как оказалось позже, с целью переодеться. – Надо посмотреть.
– На что смотреть? – удивилась я.
– На пожарище.
…Зрелище одновременного пожара, оползня и наводнения оказалось ужасным, еще хуже был запах. Я даже не догадывалась, как тоскливо пахнут сгоревшие дома.
Вода уже схлынула, Глубинка вернулась в свое русло.
Пока мы стояли у черного остова, словно взятого из кадров кинохроники Второй мировой, Пашка объяснил мне, что к чему.
Так как он интересовался всякой информацией, связанной с пожарами, дружки-собутыльники развлекали его историями подобной тематики. Как раз с неделю назад Пашкин приятель, работавший в МЧС, поведал об удивительном случае, который произошел на улице Сметанной. Ночью загорелся дом, принадлежавший семье Козеба, и именно в ту ночь обычно мелкая и спокойная речка Глубинка вышла из берегов. Под действием воды почва под горевшим (или, точнее, уже тонувшим) домом осела, и строение, не отличавшееся прочностью и в свои лучшие дни, просто развалилось на несколько частей. Пашкин друг, прибывший с командой на вызов, успел увидеть, как «поплыла» южная стена горящего дома и крыша обрушилась в воду. Из руин вынесли только одно обгоревшее тело – труп хозяина дома Вячеслава Козебы.
Эта история всплыла в памяти Седова, как только он прочитал адрес на конверте. Пашка тут же созвонился с приятелем из МЧС, а потом с бывшим коллегой, который и завершил летопись гибели целой семьи: после пожара-потопа мать Козебы, его жена, дочь и сын в доме найдены не были. На следующий день тело матери Вячеслава, распухшее и черное, было обнаружено на берегу Глубинки, примерно в километре от дома.
По размытой дороге, рискуя свалиться в одну из громадных луж, к нам подошла старушка. Худенькая, морщинистая, одетая в синее пальто и резиновые сапоги, своей старостью и бедностью она вызывала острое чувство жалости. Мы повернулись к ней, на ее беззубую детскую улыбку, которой она хотела заслужить несколько минут нашего внимания.
– Сгорел дом, – сказала старушка. Мы приветливо покивали ей. – Я все говорила Наташке, и свекрови ее – Надьке – что пить бросать надо. А они – пьют и пьют, да курят, да гостей в дом наведут и гулеванят… А дом-то их один на этой стороне улицы остался. Всех остальных государство уже переселило в другие места. Тут жить нельзя было, еще десять лет назад дома рушиться стали. Но Надька, хозяйка их, сказала, что тут родилась, тут и помирать будет… Я ей говорила: сама ты помирай, где хочешь, а детей-то перевези отсюда. А им за пьянками все некогда было. Деток жалко – у них две девочки было и сын.
– А сколько лет девочкам-то?.. – спросил у старушки Паша.
Вопрос она выслушала, прищурившись от напряжения, а перед ответом ей пришлось с полминуты подумать.
– Девочкам? – наконец сказала она. – Александра в школе училась, а другая… Она год назад тоже умерла. Раком дитё болело. Так кричала, бедная!
Мы с Седовым переглянулись. Пашка снова наморщил нос, что должно было выражать удовлетворение от полученной крохи информации.
Мы попрощались со старушкой, и я двинулась в обратный путь. Пройдя несколько шагов и не видя Седова рядом, я оглянулась и заметила, что он вкладывает в руку женщины бежевую купюру.
– Надо в школу зайти, – сказал Пашка, догнав меня, и мы отправились в школу.
Что собирался выяснять в школе Седов, я не знала. Просто шла за ним, чувствуя себя Ватсоном, и ни о чем не думала. От вида и запаха сгоревшего дома, от весны и присутствия моего друга, чьи рыжие волосы трепал влажный ветер, я немного устала.
К школе мы подошли с тылов, где под березками перекуривали местные красавицы.
– Подожди меня здесь, – скомандовал Седов.
Пашка вошел в компанию девиц в коротких юбках как горячий нож в масло. Я даже испытала слабую, но ощутимую ревность – при желании он становился обаятельным, как кумир моей юности рыжий рокер Джон бон Джови. Пообщавшись с девушками, Седов вернулся ко мне, взял меня за локоть и повел прочь. Я хотела спросить его, что он узнал, и куда мы идем, но тут нас окликнул девичий голос:
– Подождите! Стойте!
За нами следом бежала девчонка лет четырнадцати. Она была нескладная, что еще больше подчеркивала взрослая одежда: короткий жакет и классического покроя брюки. Ее волосы, видимо, с утра аккуратно собранные в хвостик, растрепались, а когда она подошла ближе, я разглядела, что слой несуразной косметики на юной мордочке, размазавшись, превратился в клоунский грим.
Догнав нас, школьница совсем запыхалась, а, отдышавшись, сказала:
– Я подруга Саши, мне девчонки сказали, что вы из журнала и о ней спрашиваете. Вы напечатали ее рассказ?
– Нет, не напечатали, – ответила я. – Хотели познакомиться с Сашей, а тут такое. Как вас зовут?
– Алиса. Я – Алиса, – она очень гордилась своим именем.
Седов снова включил обаяние:
– Алиса, расскажи нам о Саше.
Девушка выпрямила спину. Коснувшись рукой с алыми ногтями безнадежно испорченной прически, сказала:
– А что рассказывать? Ну, Саша странная была. Талантливая. А так, обычная, как все.
– Хорошо училась?
– Да, отличница.
Задавая вопросы, Седов профессионально кокетничал, изумляя меня тонкостями своего мастерства. Он предложил расположиться на лавочке за спортивной площадкой, угостил Алису сигаретой, ласково смотрел на нее и улыбался с читаемым намеком. Очарованная девочка рассказала бы ему и то, чего не знала, но Пашка умело отсекал лишние темы. В итоге рассказ Алисы выглядел примерно так:
– Мы с Сашкой соседи, дружим с детства. Наш дом стоит прямо напротив их дома. До нас вода не доходит, даже когда сильно поднимается. У Сашки родители и бабушка пили, а старший брат наркоман. Да, у Саши была старшая сестра… Она умерла от рака. Моя мама очень переживала, говорила, что Свету можно было вылечить, но для этого надо было в Москву ехать, а тете Наташе было не до того. Они с дядей Славой и бабушкой уже не просыхали. Хотя бабушка была еще ничего – готовила еду, и Сашка бабушку любила. Света, старшая сестра, взрослая была, в училище училась. Она недолго болела – всего за три месяца рак ее добил. Сначала лежала в больнице, а потом ее домой отпустили – умирать. Приходил наш участковый врач, приносила Свете лекарства наркотические, но Алешка, брат, отбирал. Он же наркоман. В конце Света страшно кричала от боли. Я спать не могла, хоть и в соседнем доме жила, а Сашка так просто черная вся ходила. А их мама с папой заперли Свету в подвал, чтобы не слышать ее крика. Бабушка с ними один раз подралась, хотела Свету из подвала вытащить, но дядя Слава ударил ее, а потом бабушку «скорая» увезла. Моя мама к ним ходила, хотела взять к себе Свету, чтобы ухаживать и не давать морфий Алешке. Но тетя Наташа обозлилась и даже ударить маму хотела. Она сказала, что она – мать и сама знает, что ее дочери нужно. Это был ужас. После смерти Светы Сашка стала с родителями ссориться, убегала от них два раза, а мне сказала, что убивала бы всех алкашей. Только бабушку бы оставила. Но, вообще, она добрая была… Она мечтала уехать отсюда, поступить куда-нибудь и стать врачом.
…Уже вечером Седов узнал официальную причину пожара, снова воспользовавшись прежними связями. Оказалось – кто-то из родителей, уснув спьяну, не потушил сигарету.
Пашка сумел разыскать и участкового доктора, который приносил в дом ампулы с обезболивающими наркотическими средствами для Светланы. Доктор подтвердил рассказ Алисы о том, что Алексей отбирал ампулы у сестры, оставляя ее кричать от боли последние полтора месяца.
В понедельник я с гордостью и печалью доложила Анне Васильевне результаты нашего с Седовым расследования.
– Ну вот, теперь понятно, что чувствовалось в этом рассказе, – вздохнула она. – И ведь попроси меня объяснить, почему наш автор показался мне таким странным, ни за что бы не объяснила. Теперь понятно: жила девочка в семье алкашей, а ее старшая сестра умерла у нее на глазах в страшных муках, потому что родители поленились заняться ее лечением. Девочка ненавидела их, написала рассказ, а потом идиоты родители спалили дом. Господи, чертовы алкоголики убили своих троих детей!..
Мы помолчали, думая об одном и том же.
– А тремор? – спросила Анна Васильевна. – Помнишь, Лексь говорил?
– Тремор? – я пожала плечами. – А что он может значить, этот тремор?
Анна Васильевна приподняла брови, и ее удлиненное лицо приобрело овечье выражение.
– Это может значить многое. Ты что, «Доктора Хауса» не смотрела? Конечно, руки дрожать могут и от нервов, но вот, помню, что у моей тетки дрожали руки, а оказалось, что у нее болезнь Паркинсона… Ян, ты чего подскочила?
Подскочила я тогда, потому что мне в голову пришла одна мысль.
Телефон участкового врача улицы Сметанной я выведала у Пашки. Доктора звали Андрей Аркадьевич. Он оказался дома, потому что «болел» после выходных. В трубку Андрей Аркадьевич пыхтел, как паровоз, но я была безжалостна и заставила вспомнить участкового про то, что полгода назад Саша Козеба приходила к нему на прием.
– Саша эта ваша – лентяйка и притворщица! Грех, конечно, так говорить об умершей, но такова правда жизни. Она пришла ко мне через пару месяцев после смерти старшей сестры и стала жаловаться: слабость у нее, спина болит, голова болит, руки трясутся. Я тут же сообразил, что как раз пора экзаменов и девчонка просто хотела отмазаться от них. Дескать, у нее сестра умерла, да и она… Ленин умер, Сталин умер, и я что-то себя плохо чувствую. Я ей сказал, что если анализ хочет сдать, то деньги платить надо. Она тут же успокоилась и пошла домой. Поняла, что со мной такие штуки не пройдут!
– У нее родители алкоголики, денег ей, даже чтобы анализы сдать, никто не даст…
– Ой, да что вы ее защищаете? Ко мне тунеядцы толпами ходят. Куды не глянь – одни инвалиды…
– Ну, вам виднее. А теоретически, у Саши мог быть рак, как у сестры?
– Теоретически рак может быть у каждого. Особенно, если кто-то из семьи умер… Но эта девочка притворялась, она просто хотела отмазаться от экзаменов…
Оправдания доктора меня больше не интересовали.
…Прошел месяц, а тела Саши, Алексея и их матери не нашлись. Куда унесла их вода и унесла ли вообще – осталось неизвестным.
Я все больше времени проводила с Пашкой, все чаще вызывая его «гос-споди» попытками разлучить друга детства с бутылкой. На первых порах мне даже казалось, что он рад моему появлению в своей жизни, казалось, он устал от своего демона и ищет повод дать ему от ворот поворот… Но это были лишь иллюзии, а тем временем меня затягивало в пропасть.
Иногда мы говорили о Саше Козебе, пытаясь додумать правду. Пашка считал, что пьянство родителей привело к пожару, в котором погибла вся семья, а тела Саши, ее брата и их матери просто не найдены или найдены намного дальше по течению, где-нибудь за пределами нашего города и не опознаны. Кто такие эти люди? Так, плебс, до которого никому нет дела.
Анна Васильевна, с которой мы тоже не могли забыть грустную историю талантливого ребенка, придерживалась другой версии. Она опиралась на образ автора, который разглядела в тексте. Она ощущала зло, проросшее в душе совсем юного создания, зло абсолютно чистое от рефлексий и перверсий, зло, которое искало выход и не могло выплеснуться только в виде рассказа. Литературный редактор была стопроцентно уверена, что поджог организовала Саша. Причем Саша убила не только своих родных, но и саму себя. Во-первых, потому что была больна, как и сестра и, во-вторых, потому что не чувствовала в себе сил жить после убийства.
Ни с Пашкой, ни с Анной Васильевной в полной мере я не соглашалась. Паше я возражала, что три потерянных трупа для нашего небольшого, в сущности, города – это слишком. И рассказ, написанный Сашей, казался мне достаточно важным обстоятельством. Как и литредактор, я верила, что текст, особенно, если мы говорим о личном творчестве, выдает автора с головой. При этом, поверить в предложенную Анной Васильевной версию о том, что именно Саша подожгла дом, желая смерти своим родителям, я не могла.
В тот период своей жизни, в кризисный 2009 год, будучи на пороге своего личного кризиса, я была склонна верить в невозможное: Паша полюбит меня и бросит пить, а Саша Козеба, избавившись от преследовавшего ее крика, забыла прошлое и начала новую счастливую жизнь. Может, доктор был прав и пальцы девочки, писавшей рассказ для нашего журнала, дрожали вовсе не потому, что внутри ее тела росла смертельная болезнь?
Я представляла себе, как она просыпается поздно ночью, ощущая запах гари и чувствуя, что надо бежать. Она вскакивает, видит, как разгорается в доме пожар, хватает какую-то одежду, бросается к бабушке, пытается пробиться сквозь ее тяжелый хмельной сон. Огонь уже норовит схватить Сашины ноги, штанина дешевых джинсов, которые Саша еще держит в руке, начинает тлеть, но, главное, она уже не может дышать. Саша бежит к двери, с удивлением замечая, что по полу струится ручеек воды. Открыв дверь, она впускает в дом уже целую речку. Кое-как справившись с ледяным потоком, пока еще доходящим только до колена, Саша выскакивает во двор и… инстинктивно прячется в тень.
Она бы могла закричать, позвать на помощь соседей. Она могла бы спасти из пожара хоть кого-нибудь из родных. Но Саша стискивает зубы и, почти не дыша, смотрит на то, как рушится ее дом.
Видя, как из разлома в стене вода выносит какие-то вещи, куски обгорелой мебели и всякий прочий хлам, Саша понимает, что отсутствие ее тела люди объяснят паводком. А это шанс.
Она делает шаг назад и растворяется в темноте улицы Сметанной, чтобы материализоваться где-то в другом месте другим человеком…
Она больше никогда не услышит крик.
Утром я решилась переслать «Крик» нашему литературному редактору. Не для резолюции «В печать», а чтобы поделиться своими ощущениями. Меня даже немного пугало, что тягостное ощущение от рассказа с каждым часом все усиливалось.
Ловить на рабочем месте нашу Анну Васильевну следовало с раннего утра, после того, как она отводила свою дочь в школу, и до 13.00, когда приходило время забирать ребенка. Мать-одиночка, явление в те времена весьиа распространенное. Через два года я сама оказалась в той же ситуации, только возведенной в квадрат и умноженной на мужа-алкоголика. Мою судьбу повторил мой собственный сын, воспитавший в одиночку двоих дочерей, что сейчас, в 2039 году, не кажется странным. Отцов-одиночек стало чуть ли не больше, чем незамужних матерей. Отцовский инстинкт и гендерное равноправие победили...
Анна Васильевна смотрела на меня ясно и иронично, пока я сумбурно пыталась объяснить, с какого перепугу сую ей под нос чьи-то невразумительные писульки.
Я волновалась. Пиетет, который сотрудники редакции питали к литературному редактору, основывался не на субординации и праве Анны Васильевны выгнать любого из нас взашей из издательства. Он проистекал из настоящего уважения к ее профессионализму. Точность ее редактуры следовало сравнить со скальпелем нейрохирурга, а ее чувство стиля было сродни нюху тренированной ищейки. Сквозь призму наших текстов она видела нас насквозь, что пугало и восхищало одновременно.
– Хочешь, чтобы я почитала? – наконец спросила Анна Васильевна, великодушно прервав мои «мне кажется» и «даже не знаю».
Кивком я признала очевидное.
– А кто написал… сие?
– Не знаю, сопроводительного письма не было.
– Ну, давай сюда опус, почитаю…
В тот день Анну Васильевну я больше не видела, зато на следующий – ее худая высокая фигура решительно возникла в распахнутых дверях моего кабинета.
– Привет, – сказала она рассеяно, разместилась в кресле напротив моего стола и без промедления начала разбор полетов.
Я чуть удивилась, когда Васильевна заявила, что ничего подобного раньше не читала. (Мне всегда казалось, что редакторам приходится читать много всякой дряни. Оказывается, много, да не такой).
Рассказ так удивил Анну Васильевну, что она, так же, как и я, решила поделиться своим удивлением с человеком, который имел к подобным делам профессиональный интерес. То есть, со своим отчимом, уважаемым Алексеем Константиновичем, которого Анна Васильевна по привычке, сохраненной с тех пор, когда маленькая Анечка не выговаривала половину букв русского алфавита, звала Лексем.
Лексь был деловитым пенсионером от медицины. Еще шесть лет назад он возглавлял кафедру судебной медицины и права в нашей медакадемии. А в свое время он профессионально интересовался графологией и практиковался в судебной лингвистике.
Увидев наш «Крик», Лексь просто вцепился в него – он ненавидел свою пенсию и радовался любой возможности совершить что-нибудь полезное. Лексь забросал свою падчерицу терминами, но, прорвавшись сквозь них, Анна Васильевна, обнаружила несколько интересных выводов.
Во-первых, наш автор юн. Васильевна сделала этот вывод и без помощи отчима. Вряд ли человек в солидном возрасте сплагиатил сюжет из молодежного ужастика.
Во-вторых, он девушка. Юные писатели обычно ассоциируют себя со своим персонажем.
В-третьих, наша девушка очень организованная личность. В рассказе практически нет помарок, зачеркнутых строк и исправлений. Скорее всего, нам прислали текст, переписанный с черновика набело.
В-четвертых, почерк автора говорит о сильном характере и, возможно, упрямстве. Лексь считал, что перед нами классический вариант пубертатного поведения – взрослые ничего не смыслят в жизни, я буду поступать по-своему.
В-пятых, «выработанный почерк» (термин Лекся) говорит о том, что девушка привыкла много писать ручкой, а не печатать на компьютере. Возможно, компьютера у нее просто нет, потому что она живет в небогатой семье.
В-шестых же Лексь сказал удивительную вещь: у человека, писавшего рассказ, немного дрожали руки. По-научному – он страдал тремором конечностей. Тремор бывает наследственный, а также приобретенный вследствие травмы или заболевания. В том числе, нервного.
– Этот текст, – резюмировала Анна Васильевна свой доклад. – Написал талантливый человек. Но, мы же понимаем, Яночка, что если у человека где-то прибыло, то у него же где-то и убыло. У нашего аффтара убыло в понятиях о нравственности, а, возможно, и в психике, что подтверждается сюжетом. Но не это главное. Конечно, девушка смотрит много фильмов ужасов, которые на нее влияют страшно, но ведь все сейчас смотрят, а такие вот вещи пишут не все. К писательству её подтолкнул не только талант и фильмы ужасов. Писать она начала, чтобы выплеснуть накопившуюся «черную энергетику». («Энергетика» была очень модным словом, но мы его использовали в ироничном контексте). Итак, перед нами стоят два вопроса: что случится с нашей Брижит Обер, когда у неё снова накопится, и что нам делать?
– Хотите сказать, – мои мысли запрыгали, как блохи. – Хотите сказать, что девица возмечтала укокошить своих предков, но в первый раз решила сделать это виртуально, а во второй раз может и впрямь…
Литературный редактор нацепила на нос очки для чтения, чтобы вновь перечесть полюбившиеся строки.
– Да, – сказала она сначала неуверенно, а потом повторила уже совсем другим тоном: – Да.
– А что, если она уже это сделала…
Анна Васильевна подняла на меня рассеянный взгляд, подумала пару секунд и ответила:
– То есть, перед нами признание?
Мы стали обсуждать мою версию. В принципе, это возможно. Девочка-подросток взбесилась, убила родителей, но ей это сошло с рук. Люди поверили, что ночью в дом забрался убийца, а девочка случайно спаслась. Теперь она живет у родственников, вроде, все хорошо, но юное существо мучается. Оно одарено способностями к писательству, возможно, экспериментировало с этим делом раньше, и сюжет просто вырвался наружу. Девочка пишет рассказ и отправляет письмо на адрес нашего издательства – так делали многие серийные убийцы (спаси, Господи!). Возможно, она даже не думает, что текст опубликуют, возможно, она просто хочет признаться, но боится.
Мне все больше нравилась эта версия, я продолжала увлеченно ее развивать, как вдруг Анна Васильевна прервала поток моего сознания:
– Нет, не годится. Не сходится.
– Что?! – я готова была бороться. – Что не сходится?
– А крик – он-то откуда? Крик никак не вписывается в твою версию, будто девушка убила родителей. Призрак – из другой оперы. Девушка мстит за убитую другую девушку. Дело не в том, что родители ее достали, дело в том, что она не может простить им смерть девушки-призрака.
– А что, если эта девица забеременела, и родители заставили ее сделать аборт?
Тут я отмечу, что в 2009-м аборт тоже был делом житейским. К счастью, сейчас и слово это устарело. Все под контролем, даже силы природы.
– Хорошая идея, – согласилась Анна Васильевна. – И что мы делать теперь будем с этим текстом?
Если честно, я ничего делать с этим текстом не собиралась. Зачем? Разве это мои проблемы? Но Анна Васильевна, как человек другого поколения и мать, со мной не согласилась – необходимо узнать обстоятельства написания «Крика». И тогда я вспомнила про Пашку Седова.
Он был мне другом детства, потом – приятелем юности, и я страстно мечтала, чтобы он влюбился в меня, но этого так и не произошло. Лет с восемнадцати мы почти потеряли связь, а в 2009-м Пашка оборвал свою довольно успешную карьеру в правоохранительных органах, устроился на непыльную работу в какое-то агентство охраны и, как я слышала, всем развлечениям стал предпочитать одинокие вечера в обществе бутылки.
Тогда мне думалось, что Пашка выпивает от скуки. Я так и не догадалась спросить его – почему, а сам он не дал ни малейшего намека предположить что-то иное. Эта его сдержанность… Может быть, именно эта черта и оказалась для меня кусочком сыра в мышеловке…
И только году эдак в 2025-м, уже после смерти Пашки, один наш общий знакомый рассказал старую историю: Пашка служил в милиции, опером, или как это у них называется, и влюбился в девушку, которая проходила по делу о маньяке-убийце. Паша подозревал, что маньяком был ее муж, но ошибся – маньяком оказался ее брат. Из-за своей ошибки Паша опоздал, и брат-маньяк спалил возлюбленную Седова в старой деревянной церкви в степи за городом.
Сколько правды в этой романтической байке – я не знаю. Но она объясняла и шрамы от ожогов на Пашкиных руках, и его разочарование в профессии, и желание забыться, которое впоследствии оказалось сильнее привязанности Седова к семье и детям.
И еще, узнав историю Пашки, я поздно поняла, почему он взялся вместе со мной искать автора рассказа. Пожар – вот ключевое слово.
Конечно, обращаясь к другу детства с просьбой о помощи, я не рассчитывала на многое. Просто Пашка оказался единственным знакомым мне человеком, который имел следовательский опыт.
Пашкин мобильный не отвечал два дня. На третий день Седов перезвонил сам. Я-то увидела на дисплее телефона «Пашка», но голос друга детства не узнала.
– Янка-обезьянка, ты чего мне звонила? – хриплый, низкий, что называется, прокуренный голос принадлежал, возможно, дедушке Паши Седова, но никак не ему самому.
– Паш?.. – осторожно переспросила я.
– Ну? – он тяжело дышал в трубку.
– Ты здоров?
– Господи… – Пашка произнес это именно так, как когда-то в детстве. Я всегда находила, чем его достать, и он говорил мне сквозь зубы, но беззлобно: «Гос-споди…».
Я стала рассказывать ему про рассказ и про наше с литературным редактором беспокойство, но он вдруг резко меня прервал и попросил перезвонить на городской номер.
Городской номер, который я помнила наизусть пятнадцать лет, не отвечал. Наконец, Паша снял трубку:
– Я по лестнице шел… Из магазина. Ты говори, я пива выпью.
Я поняла – слухи о его пьянстве не преувеличены. Без опохмела мой друг юности слушать меня не собирался. Повторяя всю эту песню с письмом и беспокойством, я слышала доносящееся из микрофона бульканье.
Когда моя история кончилась, он сказал (на этот раз совершенно своим голосом):
– Я понял. Принеси мне тот конверт. В субботу утром.
В трубке прозвучал отбой.
Прошла пара дней. Я стояла перед Пашкиной дверью, пытаясь добиться от дверного звонка хоть какой-то слышимой реакции.
Неожиданно дверь распахнулась, вынудив меня отступить на шаг. На пороге знакомой квартиры стояло тощее и сутулое рыжее чучело, одетое в линялые треники (и где он их взял? Треники – это из семидесятых, в 2009-м их еще поискать пришлось бы) и растянутую футболку.
Увидев все это, я ощутила удушающий спазм в горле.
Прошу прощения за новое отступление, но не могу не добавить, что этот спазм стоил мне впоследствии пяти лет жизни. В свои пятьдесят пять я уже не каюсь, ведь все было предопределено: влюбиться в тихо спивающегося парня, пытаться «спасти» его, родив двоих детей, пряча от мужа водку и плача ночами в подушку – может ли женщина наглупить больше? А все-таки, в каком-то смысле, все кончилось хорошо: у меня отличные дети, красивые внуки и большой жизненный опыт, который я с огромным удовольствием им навязываю.
Перешагнув порог Пашкиной квартиры, я с грустью вспомнила ароматы пирогов его мамы, но признаков морального разложения не обнаружила.
Обменявшись парой слов, мы прошли в гостиную, как и прежде заваленную старыми книгами. Пашка устало опустился в кресло, взял протянутый мной конверт и закурил.
Надо сказать, что мой друг детства вырос в приличной семье, он был достаточно начитан и обладал недурным вкусом в литературе. Поэтому его реакция на «Крик» была очень даже интересной. Начав читать, он с удивлением приподнял левую бровь, а потом смешно наморщил веснушчатый нос. И в ту же секунду я ясно представила его шестнадцатилетним парнишкой с теннисной ракеткой в руках…
– Пашка… – сказала я, чуть не выдав нахлынувшую нежность.
– Мм? – отозвался он, не отрываясь от тесных буковок рассказа.
– Мне воды надо, я на кухню…
Воду я не пила. Просто постояла возле немытого сто лет окна, посмотрела на голые ветки каштана, вспомнила о цели своего визита и вернулась в комнату.
Как оказалось, Пашка уже успел не только прочесть текст, но и поговорить по телефону.
– Поехали, – сказал он, скрываясь в соседней комнате, как оказалось позже, с целью переодеться. – Надо посмотреть.
– На что смотреть? – удивилась я.
– На пожарище.
…Зрелище одновременного пожара, оползня и наводнения оказалось ужасным, еще хуже был запах. Я даже не догадывалась, как тоскливо пахнут сгоревшие дома.
Вода уже схлынула, Глубинка вернулась в свое русло.
Пока мы стояли у черного остова, словно взятого из кадров кинохроники Второй мировой, Пашка объяснил мне, что к чему.
Так как он интересовался всякой информацией, связанной с пожарами, дружки-собутыльники развлекали его историями подобной тематики. Как раз с неделю назад Пашкин приятель, работавший в МЧС, поведал об удивительном случае, который произошел на улице Сметанной. Ночью загорелся дом, принадлежавший семье Козеба, и именно в ту ночь обычно мелкая и спокойная речка Глубинка вышла из берегов. Под действием воды почва под горевшим (или, точнее, уже тонувшим) домом осела, и строение, не отличавшееся прочностью и в свои лучшие дни, просто развалилось на несколько частей. Пашкин друг, прибывший с командой на вызов, успел увидеть, как «поплыла» южная стена горящего дома и крыша обрушилась в воду. Из руин вынесли только одно обгоревшее тело – труп хозяина дома Вячеслава Козебы.
Эта история всплыла в памяти Седова, как только он прочитал адрес на конверте. Пашка тут же созвонился с приятелем из МЧС, а потом с бывшим коллегой, который и завершил летопись гибели целой семьи: после пожара-потопа мать Козебы, его жена, дочь и сын в доме найдены не были. На следующий день тело матери Вячеслава, распухшее и черное, было обнаружено на берегу Глубинки, примерно в километре от дома.
По размытой дороге, рискуя свалиться в одну из громадных луж, к нам подошла старушка. Худенькая, морщинистая, одетая в синее пальто и резиновые сапоги, своей старостью и бедностью она вызывала острое чувство жалости. Мы повернулись к ней, на ее беззубую детскую улыбку, которой она хотела заслужить несколько минут нашего внимания.
– Сгорел дом, – сказала старушка. Мы приветливо покивали ей. – Я все говорила Наташке, и свекрови ее – Надьке – что пить бросать надо. А они – пьют и пьют, да курят, да гостей в дом наведут и гулеванят… А дом-то их один на этой стороне улицы остался. Всех остальных государство уже переселило в другие места. Тут жить нельзя было, еще десять лет назад дома рушиться стали. Но Надька, хозяйка их, сказала, что тут родилась, тут и помирать будет… Я ей говорила: сама ты помирай, где хочешь, а детей-то перевези отсюда. А им за пьянками все некогда было. Деток жалко – у них две девочки было и сын.
– А сколько лет девочкам-то?.. – спросил у старушки Паша.
Вопрос она выслушала, прищурившись от напряжения, а перед ответом ей пришлось с полминуты подумать.
– Девочкам? – наконец сказала она. – Александра в школе училась, а другая… Она год назад тоже умерла. Раком дитё болело. Так кричала, бедная!
Мы с Седовым переглянулись. Пашка снова наморщил нос, что должно было выражать удовлетворение от полученной крохи информации.
Мы попрощались со старушкой, и я двинулась в обратный путь. Пройдя несколько шагов и не видя Седова рядом, я оглянулась и заметила, что он вкладывает в руку женщины бежевую купюру.
– Надо в школу зайти, – сказал Пашка, догнав меня, и мы отправились в школу.
Что собирался выяснять в школе Седов, я не знала. Просто шла за ним, чувствуя себя Ватсоном, и ни о чем не думала. От вида и запаха сгоревшего дома, от весны и присутствия моего друга, чьи рыжие волосы трепал влажный ветер, я немного устала.
К школе мы подошли с тылов, где под березками перекуривали местные красавицы.
– Подожди меня здесь, – скомандовал Седов.
Пашка вошел в компанию девиц в коротких юбках как горячий нож в масло. Я даже испытала слабую, но ощутимую ревность – при желании он становился обаятельным, как кумир моей юности рыжий рокер Джон бон Джови. Пообщавшись с девушками, Седов вернулся ко мне, взял меня за локоть и повел прочь. Я хотела спросить его, что он узнал, и куда мы идем, но тут нас окликнул девичий голос:
– Подождите! Стойте!
За нами следом бежала девчонка лет четырнадцати. Она была нескладная, что еще больше подчеркивала взрослая одежда: короткий жакет и классического покроя брюки. Ее волосы, видимо, с утра аккуратно собранные в хвостик, растрепались, а когда она подошла ближе, я разглядела, что слой несуразной косметики на юной мордочке, размазавшись, превратился в клоунский грим.
Догнав нас, школьница совсем запыхалась, а, отдышавшись, сказала:
– Я подруга Саши, мне девчонки сказали, что вы из журнала и о ней спрашиваете. Вы напечатали ее рассказ?
– Нет, не напечатали, – ответила я. – Хотели познакомиться с Сашей, а тут такое. Как вас зовут?
– Алиса. Я – Алиса, – она очень гордилась своим именем.
Седов снова включил обаяние:
– Алиса, расскажи нам о Саше.
Девушка выпрямила спину. Коснувшись рукой с алыми ногтями безнадежно испорченной прически, сказала:
– А что рассказывать? Ну, Саша странная была. Талантливая. А так, обычная, как все.
– Хорошо училась?
– Да, отличница.
Задавая вопросы, Седов профессионально кокетничал, изумляя меня тонкостями своего мастерства. Он предложил расположиться на лавочке за спортивной площадкой, угостил Алису сигаретой, ласково смотрел на нее и улыбался с читаемым намеком. Очарованная девочка рассказала бы ему и то, чего не знала, но Пашка умело отсекал лишние темы. В итоге рассказ Алисы выглядел примерно так:
– Мы с Сашкой соседи, дружим с детства. Наш дом стоит прямо напротив их дома. До нас вода не доходит, даже когда сильно поднимается. У Сашки родители и бабушка пили, а старший брат наркоман. Да, у Саши была старшая сестра… Она умерла от рака. Моя мама очень переживала, говорила, что Свету можно было вылечить, но для этого надо было в Москву ехать, а тете Наташе было не до того. Они с дядей Славой и бабушкой уже не просыхали. Хотя бабушка была еще ничего – готовила еду, и Сашка бабушку любила. Света, старшая сестра, взрослая была, в училище училась. Она недолго болела – всего за три месяца рак ее добил. Сначала лежала в больнице, а потом ее домой отпустили – умирать. Приходил наш участковый врач, приносила Свете лекарства наркотические, но Алешка, брат, отбирал. Он же наркоман. В конце Света страшно кричала от боли. Я спать не могла, хоть и в соседнем доме жила, а Сашка так просто черная вся ходила. А их мама с папой заперли Свету в подвал, чтобы не слышать ее крика. Бабушка с ними один раз подралась, хотела Свету из подвала вытащить, но дядя Слава ударил ее, а потом бабушку «скорая» увезла. Моя мама к ним ходила, хотела взять к себе Свету, чтобы ухаживать и не давать морфий Алешке. Но тетя Наташа обозлилась и даже ударить маму хотела. Она сказала, что она – мать и сама знает, что ее дочери нужно. Это был ужас. После смерти Светы Сашка стала с родителями ссориться, убегала от них два раза, а мне сказала, что убивала бы всех алкашей. Только бабушку бы оставила. Но, вообще, она добрая была… Она мечтала уехать отсюда, поступить куда-нибудь и стать врачом.
…Уже вечером Седов узнал официальную причину пожара, снова воспользовавшись прежними связями. Оказалось – кто-то из родителей, уснув спьяну, не потушил сигарету.
Пашка сумел разыскать и участкового доктора, который приносил в дом ампулы с обезболивающими наркотическими средствами для Светланы. Доктор подтвердил рассказ Алисы о том, что Алексей отбирал ампулы у сестры, оставляя ее кричать от боли последние полтора месяца.
В понедельник я с гордостью и печалью доложила Анне Васильевне результаты нашего с Седовым расследования.
– Ну вот, теперь понятно, что чувствовалось в этом рассказе, – вздохнула она. – И ведь попроси меня объяснить, почему наш автор показался мне таким странным, ни за что бы не объяснила. Теперь понятно: жила девочка в семье алкашей, а ее старшая сестра умерла у нее на глазах в страшных муках, потому что родители поленились заняться ее лечением. Девочка ненавидела их, написала рассказ, а потом идиоты родители спалили дом. Господи, чертовы алкоголики убили своих троих детей!..
Мы помолчали, думая об одном и том же.
– А тремор? – спросила Анна Васильевна. – Помнишь, Лексь говорил?
– Тремор? – я пожала плечами. – А что он может значить, этот тремор?
Анна Васильевна приподняла брови, и ее удлиненное лицо приобрело овечье выражение.
– Это может значить многое. Ты что, «Доктора Хауса» не смотрела? Конечно, руки дрожать могут и от нервов, но вот, помню, что у моей тетки дрожали руки, а оказалось, что у нее болезнь Паркинсона… Ян, ты чего подскочила?
Подскочила я тогда, потому что мне в голову пришла одна мысль.
Телефон участкового врача улицы Сметанной я выведала у Пашки. Доктора звали Андрей Аркадьевич. Он оказался дома, потому что «болел» после выходных. В трубку Андрей Аркадьевич пыхтел, как паровоз, но я была безжалостна и заставила вспомнить участкового про то, что полгода назад Саша Козеба приходила к нему на прием.
– Саша эта ваша – лентяйка и притворщица! Грех, конечно, так говорить об умершей, но такова правда жизни. Она пришла ко мне через пару месяцев после смерти старшей сестры и стала жаловаться: слабость у нее, спина болит, голова болит, руки трясутся. Я тут же сообразил, что как раз пора экзаменов и девчонка просто хотела отмазаться от них. Дескать, у нее сестра умерла, да и она… Ленин умер, Сталин умер, и я что-то себя плохо чувствую. Я ей сказал, что если анализ хочет сдать, то деньги платить надо. Она тут же успокоилась и пошла домой. Поняла, что со мной такие штуки не пройдут!
– У нее родители алкоголики, денег ей, даже чтобы анализы сдать, никто не даст…
– Ой, да что вы ее защищаете? Ко мне тунеядцы толпами ходят. Куды не глянь – одни инвалиды…
– Ну, вам виднее. А теоретически, у Саши мог быть рак, как у сестры?
– Теоретически рак может быть у каждого. Особенно, если кто-то из семьи умер… Но эта девочка притворялась, она просто хотела отмазаться от экзаменов…
Оправдания доктора меня больше не интересовали.
…Прошел месяц, а тела Саши, Алексея и их матери не нашлись. Куда унесла их вода и унесла ли вообще – осталось неизвестным.
Я все больше времени проводила с Пашкой, все чаще вызывая его «гос-споди» попытками разлучить друга детства с бутылкой. На первых порах мне даже казалось, что он рад моему появлению в своей жизни, казалось, он устал от своего демона и ищет повод дать ему от ворот поворот… Но это были лишь иллюзии, а тем временем меня затягивало в пропасть.
Иногда мы говорили о Саше Козебе, пытаясь додумать правду. Пашка считал, что пьянство родителей привело к пожару, в котором погибла вся семья, а тела Саши, ее брата и их матери просто не найдены или найдены намного дальше по течению, где-нибудь за пределами нашего города и не опознаны. Кто такие эти люди? Так, плебс, до которого никому нет дела.
Анна Васильевна, с которой мы тоже не могли забыть грустную историю талантливого ребенка, придерживалась другой версии. Она опиралась на образ автора, который разглядела в тексте. Она ощущала зло, проросшее в душе совсем юного создания, зло абсолютно чистое от рефлексий и перверсий, зло, которое искало выход и не могло выплеснуться только в виде рассказа. Литературный редактор была стопроцентно уверена, что поджог организовала Саша. Причем Саша убила не только своих родных, но и саму себя. Во-первых, потому что была больна, как и сестра и, во-вторых, потому что не чувствовала в себе сил жить после убийства.
Ни с Пашкой, ни с Анной Васильевной в полной мере я не соглашалась. Паше я возражала, что три потерянных трупа для нашего небольшого, в сущности, города – это слишком. И рассказ, написанный Сашей, казался мне достаточно важным обстоятельством. Как и литредактор, я верила, что текст, особенно, если мы говорим о личном творчестве, выдает автора с головой. При этом, поверить в предложенную Анной Васильевной версию о том, что именно Саша подожгла дом, желая смерти своим родителям, я не могла.
В тот период своей жизни, в кризисный 2009 год, будучи на пороге своего личного кризиса, я была склонна верить в невозможное: Паша полюбит меня и бросит пить, а Саша Козеба, избавившись от преследовавшего ее крика, забыла прошлое и начала новую счастливую жизнь. Может, доктор был прав и пальцы девочки, писавшей рассказ для нашего журнала, дрожали вовсе не потому, что внутри ее тела росла смертельная болезнь?
Я представляла себе, как она просыпается поздно ночью, ощущая запах гари и чувствуя, что надо бежать. Она вскакивает, видит, как разгорается в доме пожар, хватает какую-то одежду, бросается к бабушке, пытается пробиться сквозь ее тяжелый хмельной сон. Огонь уже норовит схватить Сашины ноги, штанина дешевых джинсов, которые Саша еще держит в руке, начинает тлеть, но, главное, она уже не может дышать. Саша бежит к двери, с удивлением замечая, что по полу струится ручеек воды. Открыв дверь, она впускает в дом уже целую речку. Кое-как справившись с ледяным потоком, пока еще доходящим только до колена, Саша выскакивает во двор и… инстинктивно прячется в тень.
Она бы могла закричать, позвать на помощь соседей. Она могла бы спасти из пожара хоть кого-нибудь из родных. Но Саша стискивает зубы и, почти не дыша, смотрит на то, как рушится ее дом.
Видя, как из разлома в стене вода выносит какие-то вещи, куски обгорелой мебели и всякий прочий хлам, Саша понимает, что отсутствие ее тела люди объяснят паводком. А это шанс.
Она делает шаг назад и растворяется в темноте улицы Сметанной, чтобы материализоваться где-то в другом месте другим человеком…
Она больше никогда не услышит крик.
лето 2008 года
Комментариев нет:
Отправить комментарий